домой

назад

Следующий

Вольному
Среди невнятного, гудящего шума он услышал болезненно громкий, дикий, звериный крик. И вздрогнул. Обитая алым бархатом, вся в размытых потеках света, сцена приблизилась. Невидимый ему зал залился рукоплесканиями и истерическим женским визгом � прямо перед ним, на немытом театральном помосте, шипела прожженная пылающим железом человеческая плоть... дикий, звериный крик. Внезапно он понял, что это его руки обугливается насквозь от белого прикосновения, что это он сам корчится и визжит от боли, только в каком-то ином времени, вне представления пространства.
За что? За что!? В голове, забрызгивая глаза темными пятнами, звонко лопались сосуды... Его просили, ему приказывали отказаться от чего-то, обвиняли в каких-то непрощаемых грехах и показывали предстоящую нескончаемую казнь. В уши шептали голоса: �Он убивал. Он предавал. Он совершал самое страшное из того, что возможно свершить. Он выбрал власть и право силы, а теперь сильны судьи... и палачи!�. Раздавленное месиво тела, распластанного на грязных досках, вздрогнуло, распухшие разбитые губы с трудом разлепились, пытаясь выговорить что-то для него, для одного только человека в многомиллионной толпе. Но под ударом, он дернулся и затих, может быть, уже умер. А почерневшая от крови дубина вновь поднимается над ним и летит вниз, вниз на... И тогда Джой шагнул вперёд, перехватил сильную руку в красной перчатке и повторил:
� Я никогда не отрекусь от самого себя.
И отовсюду�немое, осуждающее, беспрекословно справедливое непонимание. Тот, другой...
...вдруг он почувствовал холод, настоящий, ледяной, пробирающий до костей холод жёстких бетонных плит. Занемевшее, отёкшее от долгой неподвижности тело ломило, человек, казалось, ощущал страшную давящую тяжесть тысячи километров неба над ним. Налитую свинцом голову притянуло к земле �не поднимешь� или это пристали к смёрзшейся кровавой луже колтуны волос? Эти две пули были вроде бы как счастливыми в его судьбе, особенно если учесть, что стрелял не он, а в него: одна до кости содрала кожу на виске, а другая вместо сердца попала в лёгкие, не задев артерий. Слабо пошевелившись, человек открыл глаза и долго всматривался в серый сумрак. Засыпанный опилками пол, рыжее крошево кирпичей да брызги дроблёного стекла. Странная гримаса торжества и страдания через силу растянула его сухие потрескавшиеся губы в улыбку. Я жив.
Медленно, капля за каплей, точилась из проржавевших труб вода, затхлый сырой запах, так не понравившийся ему сначала, успокаивал исстрадавшееся небытием сознание, напоминая о жизни, о тех трёх, чуть не отправивших его в могилу, о сломанном телохранителями ребре... Рана на груди засохла грязновато-бурой корочкой, но легкие работали со всхлипом, и при каждом вдохе в груди жгуче разливалось пламя. Стиснув зубы, он встал, выпрямился, улавливая стук водяных струек о камень. Озябшие руки не сразу нашарили в потемках кран... он жадно, немного морщась от мучительного жжения внутри, глотал мутноватую, с отвратительным привкусом гнили жидкость... неважно. Напившись, твёрдой походкой направился к выходу, на ходу проверяя карманы. Он знал, что будет дальше� мучительная боль при каждом движении, густая теплая масса, комом стоящая в горле, красные коралловые ниточки плевка... противный, ничем не перебиваемый солоноватый привкус. А придётся драться, или убегать, или... Через мягкую ткань плаща погладил свой воронёный револьвер: да. Придётся.
Из дверной щели вырывался дневной яркий луч, и было видно, как горящие пылинки бестолково метались туда- сюда. Он резко толкнул плечом дверь, и она удивительно легко, с тем же негромким скрипом, что и впервые, подалась под его ударом. Резью в глазах отозвалась белизна снега... Трёхэтажные старые домики, автотрасса, покосившиеся гаражи выдавали один из недалеких пригородов, а точнее, один из тех пунктов, которые и названия-то своего не имели, только номер. До города добираться быстро, а за доллары никто и не глянет на багровые пятна, покрывшие одежду, на многочисленные порезы и ссадины. Снова незаметно коснулся револьвера и мысленно обрисовал себе портрет жертвы, от себя прибавив тех трёх � задание будет выполнено ещё до темноты... А она наступит, тьма обязательно наступит, ведь он сам...

Душный сухой воздух бара был пропитан сигаретным дымом и дешёвыми духами. Он неприметно сидел за скромным столиком у стены и, откинувшись на спинку стула, лениво оглядывал посетителей, медленно потягивая мягкий, приятный коньяк. К нему подошла накрашенная девица и, развязано усевшись на край стола, закинув одну тонкую ногу на другую, спросила с гортанным сладким напевом:
�Не ску-учно тебе одному?
Небрежно пожал плечами и, не то играя, не то по правде, ответил:
�Если бы мне было скучно, я бы нанял проститутку (в глазах проскочили желтые искорки) ...за десять...� она, возмущённо хмыкнув, собралась было отчаливать (беднота!), но он продолжал всё с той же, неизвестно что значащей усмешкой.� За десять тысяч зелёных в час.
Он смерил её наглым и откровенно брезгливым взглядом, поднялся из-за стола, не глядя протянул подбежавшему официанту новую стодолларовую бумажку и вышел.
Она ещё долго смотрела, как его хищная фигура постепенно исчезает в темноте за стеклом. И всё думала, что надо рассказать Саре о странном и даже, пожалуй, влекущем её человеке с простуженным голосом.
Может он и вправду отвратителен, страшен и безмерно одинок, может, человек в нём уже погиб, но...
Джой шёл по глухой неосвещённой улице, влажный декабрьский ветер унёс последний легкий хмель из его головы, было легко и спокойно. В одном из дворов залаяла собака, и ей вторили протяжными завываниями бродяжки из соседних кварталов. Впереди, на тихом перекрёстке сверкнула фарами машина, высветив мокрую черноту асфальта, размытые углы зданий и притаившуюся за спиной тень. Джой поднял голову и прислушался � шорох колёс замирал уже где-то за поворотом... Улица вывела его на слякотную пустынную набережную. В густой воде колебались жёлтые квадраты окон. Он оперся на холодные чугунные перила, достал сигарету, но щёлкнуть зажигалкой отчего-то не решался, и убрал её обратно в карман. Перед ним из звуков и запахов свежей промозглой ночи, из уродливо- пугающей опасной тайны подворотен вставала воля, неприкрашенная, равнодушная и отчаянная воля, ради которой он жил.